Гость тихий, ночной, вооруженный тонкими пальцами, душу мою посыпал содой и маргариновой стружкой, хочется слез чужих выпить из оловянной изгрызенной кружки, да кто-то неведомый рот запечатал горячим, красным оттиском чужого сердца, сам я похож на молодого инфернального герцога, котелок мой надет залихватски и усыпан звезд струпьями. Иду по коридору дворца-корабля, вмерзшего в лужу осеннюю, пританцовываю в соседней каюте кто-то выписывает фокстрот, музыка, шум, мишура, фанфары, тела мертвые лежат по углам, смеются джентельмены галантные и молчат вульгарно одетые дамы. Глаз прикрываю, пишу что все хорошо, словами-подсказками иссечено, разукрашено мраморное лицо, позади меня импозантные зайцы с пуговицами перламутровыми вместо глаз, несут пряничный скипетр на фиолетовой, золотом расшитой подушке, усыпанной крошками, глазури сладкой, пусть кто-то большой кораблик наш невесомый прикроет руками от ветра встречного. Я помню заброшенную лодочную станцию, дощатые стены изнутри оклеенны линялыми прокламациями и рекламой вычурных патефонов, старый сарай ставший ненадолго мне домом. Помню крики безмозглых чаек и свинцово-синее море, частенько которое приносило черные ленточки с бескозырок утонувших моряков, я их носил вместо галстуков и шарфов, вы уж извините за такое к ним отношение. Помню нежданную радость, щедрый прибой приволок мне подарок, двух друзей-немого медведя и детьми покалеченного зайца и у каждого на спине была написана смешная цена- пол-крейцера. Теперь мы вместе пили у рыбаков на янтарь обменянный чай, возводили песчаных замков высокие шпили и тайком катались на старенькой карусели, стоящей в конце извилистой темной аллеи… однажды проснулся, а вокруг нет никого, лишь шарик воздушный трепещет привязанный к жерди, я снова один, в дверь стучится настойчиво незнакомый мне господин с оловянной тростью в руках и наклеенной криво улыбкой на пухлых губах, измазанных хной. Он рот широко разевает и говорит:-Плывем мол со мной, увидишь бескрайний мир своими глазами, новых найдешь друзей, согласись, все же веселей чем прозябать здесь в одиночку,-а сам глазами по сторонам стреляет и грызет желтыми зубами плесневелого хлеба корочку… и вот я здесь, в бездонной утробе угрюмого цирка, что торчит оскоминой серебристой на улице Забытых Богов, мое время приходит как раз после сомнительного номера двух одурманенных клоунов с их глупыми шутками, своим выходом я заполняю короткие промежутки, между выступлениями других безумных артистов, передо мной в стороны медленно расходится кулиса из цветного мятого батиста и я тяжело ступая, на двух ногах, к девочке иду, что сидит в первом ряду, вместе со своими родителями, в руках моих, аккуратно пришитых, высится кособокий кремовый Вавилон, в честь дня рождения украшен свечами и бледными розами он, зрители топают, громко кричат:- Посмотрите, какой грустный дрессированный слон,- и кидают в меня всяческой ерундой, а у девочки взгляд такой, словно дельтаплан с земли вспорхнул и в небо не ведая страха стремится и влажный песок арены вдруг кажется таким родным, близким, что хочется лечь, глаза закрыв, к нему прикоснуться обтрепанными медалями пожелтевших от солнца пластырей.Среди вороха смутных идей, ожиданий и мелких ожогов я нахожу притягательный дагерротип. На нем застыла смутно знакомая пара, наверное я знал их когда-то, или просто подглядывал за ними, любопытства ради, сквозь круглое окно в маленькой, на окраине леса, уютной норе… там, где на кухонной плите, остывает лежа на протвине, пирог с черемшой и пахнет кирпичной крошкой. Наверное мистер Он по субботам и сырным четвергам охотится на перелетных птиц, вырезанных из запретных журналов и книжных страниц, а также разоряет паучьи гнезда, иногда, ради сиюминутного хвастовства, он тайком пробирается в популярный нынче салон Огюсты Кардамон (тайные мистерии, организация разнузданных праздников, акварельные пейзажи) и тащит все, что ему заблагорассудится, до чего дотянется его тонкая рука, из папиросной бумаги сделанные облака и на шпагате висящие звезды, заключенные в стеклянную банку живые глаза у которых в зрачках плещется холодная бирюза и немного корицы. Она частенько остается одна, лелеет на подоконнике выращенные полевые цветы, умело плетет из чертополоха могильные венки и под музыку небесных сфер степенно выгуливает чопорных виноградных улиток. По вечерам, сидя в уютной гостиной они вместе пьют горячий цах, доедают посеченный железной шрапнелью британский флаг, добытый неведомо где и как, бросают в закопченный зев камина зеленые желуди и трупики в капкан попавшихся крыс, хитином скрипя в унисон и беззаботно болтая ногами разной длинны… все это похоже на идиллию скажете вы и наверняка окажитесь снова правы, я и сам так подумал